Даниил Иванович Ювачев (1905 — 1942) еще на школьной скамье придумал себе псевдоним — Хармс, который варьировал с поразительной изобретательностью, иногда даже в подписи под одной рукописью: Хармс, Хормс, Чармс, Хаармс, Шардам, Хармс-Дандан и т.д. Дело в том, что Хармс полагал, что неизменное имя приносит несчастье, и брал новую фамилию как бы в попытках уйти от него. «Вчера папа сказал мне, что, пока я буду Хармс, меня будут преследовать нужды. Даниил Чармс.
Он происходил из семьи известного народовольца Ивана Павловича Ювачева, приговоренного в свое время к смертной казни, замененной пожизненным заключением, отбывавшего ссылку на Сахалине, где с ним познакомился Чехов. Даня родился уже после освобождения отца. Отец Хармса стал автором мемуарных и религиозных книг — послужил прототипом для героев Льва Толстого и Чехова… Так что корни Хармса — вполне литературные. Но сочинений сына Иван Павлович не одобрял, — столь не похожи они были на то, что он сам почитал в литературе.
«Когда я пишу стихи, то самым главным кажется мне не идея, не содержание, не форма и не качество, а нечто еще более туманное, непонятное рационалистическому уму: это чистота порядка».
Поэзия абсурда в русской литературной традиции имеется. Если мы возьмем братьев Жемчужниковых и Алексея Константиновича Толстого и созданный ими образ Козьмы Пруткова, то вот вам, пожалуйста, в 19 веке русская поэзия абсурда. Метод абсурда существовал в литературе и до Хармса, и параллельно с ним. Абсурд, посеянный Гоголем в России, которую не понять умом, распространился по миру, как Интернет. А Гоголь был его богом. Но именно Хармс стал культовым писателем. «Меня интересует только чушь, только то, что не имеет никакого практического смысла, меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении». Открытие Хармса в том, что из нелепости, чуши и бессмыслицы он создал абсолютно гармоничный текст. Хармса занимало чудо, чудесное. «Интересно только чудо, как нарушение физической структуры мира», — замечает он в своей записи 1939 года. Он верил в чудо — и при этом сомневался, существует ли оно в жизни. Иногда он сам ощущал себя чудотворцем, который может, но не хочет творить чудеса. Один из часто встречаемых мотивов его произведений — сон. Сон как самое удобное состояние, среда для того, чтобы свершались чудеса и чтобы в них можно было поверить.
Смерть как символ, как философская категория присутствует практически во всех текстах Хармса. Видимо, были какие-то особые отношения со смертью? Огромные отношения. Эти совсем молодые поэты потому так значительны и сильны, что размышляли о главном. Введенский указывал на три своих темы: время, смерть, Бог. Время, его текучесть — постоянный мотив Хармса.
Сон, с которым то и дело экспериментируют его герои, в системе оккультизма — способ прорваться в параллельный, иррациональный мир. Но, живя на грани нищеты и голода, Хармс, вероятно, имел и более «земной» повод думать о смерти?
Странность, непредсказуемость очень ценима в литературе. Его короткие вещи сказали о жизни больше, чем многостраничные романы. Заумная поэзия хотела противостоять мертвому рассудку, не способному к рождению новых форм жизни. Единственной задачей было сочинять нелепости, среди которых попадались очень забавные и смешные. Делом Хармса было сочинительство жизни не только посредством текста, но и посредством собственного поведения.
«На что ропщу я? Мне дано все, чтобы жить возвышенной жизнию. А я гибну в лени, разврате и мечтании».
А вот подлинная записка, сохранившаяся в архиве Хармса: «У меня срочная работа. Я дома, но никого не принимаю. И даже не разговариваю через дверь. Я работаю каждый день до 7 часов».
«Срочная работа» у непечатающего писателя! Но он словно знал об отпущенных ему 36 годах жизни. Бывали дни, когда он писал по два-три стихотворения или по два рассказа. И любую, даже маленькую вещь мог несколько раз переделывать и переписывать.
В дневнике он уговаривает себя не пасть духом, обрести равновесие, чтобы остаться верным избранному пути, даже если приходится плыть против течения. «Жизнь это море, судьба это ветер, а человек это корабль, — размышляет он. — И как хороший рулевой может использовать противный ветер и даже идти против ветра, не меняя курса корабля, так и умный человек может использовать удары судьбы и с каждым ударом приближаться к своей цели.
|
Облик Хармса – это облик чудака, много раз описанный в разных мемуарах. Нет, мемуаристы этот облик, конечно, не выдумали, не сочинили. Хармс и вправду одевался на обычный взгляд вызывающе, странно, иногда нелепо, — но если мы будем говорить только об этом, мы не узнаем о Хармсе ничего. Это все из области легенды и анекдотов о Хармсе. А по сути его внешность могла стоить ему жизни. Вера Кетлинская, которая возглавляла в блокаду ленинградскую писательскую организацию, рассказывала, что ей в начале войны, приходилось несколько раз удостоверять личность Хармса, которого подозрительные граждане, в особенности подростки, принимали из-за его странного вида и одежды (гольфы, необычная шляпа, «цепочка с массой загадочных брелоков вплоть до черепа с костями» и т.д.) за немецкого шпиона.
«В область детской литературы наша группа привнесла… заумь, которую я в предыдущем протоколе назвал контрреволюционной. К наиболее бессмысленным своим стихам… я отношусь весьма хорошо, расценивая их как произведения качественно превосходные». И можно лишь удивляться, что при сравнительно небольшом числе детских стихотворений («Иван Иваныч Самовар», «Врун», «Игра», «Миллион», «Как папа застрелил мне хорька», «Из дома вышел человек», «Что это было?», «Тигр на улице»…) он создал свою страну в поэзии для детей и стал ее классиком. Детская литература до конца жизни писателя, была его лицом, его визитной карточкой. В любом избранном жанре он оставался оригинальным, ни на кого не похожим писателем. «Я хочу быть в жизни тем же, чем Лобачевский в геометрии». Мир удивился, узнав Даниила Хармса.
Произведения Даниила Хармса — как ни на что похожие камешки в мозаике нашей литературы 20 — 30-х годов. Отмытые временем, как морем, они еще сильней отливают своей таинственностью, загадочностью.
Из протокола допроса Даниила Хармса 23 декабря 1931 года.
- Хармс категорически не принимал новой власти?
— Даниил Иванович никогда не говорил «Ленинград». Только «Петербург». Улицу свою никогда не называл Маяковской, только Надеждинской. Против он был советской власти или за? Испытав все ее прелести? 31-й, 37-й, 41-й — три ареста! За такую короткую жизнь.
— Это правда, что он вышел из дома и исчез?
— Легенды. Пришли, как ко всем. В субботу, 23 августа 41-го года. —
Желая положить конец выступлениям обэриутов в общежитиях, клубах, воинских частях и т.д. ленинградская молодежная газета «Смена» поместила статью «Реакционное жонглерство» (9 апреля 1930 года), имевшую подзаголовок: «Об одной вылазке литературных хулиганов».
37 год – год Хармса не печатали. Нет денег на хлеб. Вечно в долгах (которые он всегда возвращал). Марина (жена) от голода не может двигаться — Хармс достает ей кусочек сахара… Но он работает изо дня в день. А писал он ежедневно. «Я сегодня не выполнил своих 3-4 страниц», — упрекает он себя. «Довольно праздности и безделья! Каждый день раскрывай эту тетрадь и вписывай сюда не менее полстраницы. Если ничего не пишется, то запиши хотя бы по примеру Гоголя, что сегодня ничего не пишется. Пиши всегда с интересом и смотри на писание, как на праздник». И тут же: «Человек в своем деле видит спасение, и потому он должен постоянно заниматься своим делом, чтобы быть счастливым. Только вера в успешность своего дела приносит счастье». Понимаете, что это значит: человек не рассчитывает на печать при жизни — и пишет, пишет каждый день. Это беспримерное творчество. — Хармс не был на фронте? — Его комиссовали как психически больного. Он писал: «Если государство уподобить человеческому организму, то в случае войны я хотел бы жить в пятке». Он умер в тюремной психиатрической больнице блокадного Ленинграда. От голода. Яков Семенович Друскин, человек, благодаря которому большинство текстов Хармса и Введенского были опубликованы. Когда была война, блокада, в дом, где жил Хармс (Хармса к этому времени уже на свете не было) попала бомба, и Друскин, сам больной, дистрофик, пришел на это место, там встретил жену Хармса, Марию Малич, остававшуюся в городе, и она ему передала чемоданчик с рукописями Хармса и Введенского, которые хранились в архиве Хармса. |
